Надо ли говорить, что это целиком относится к творчеству Пушкина? Но вот подумалось – а только ли к творчеству? Ведь если талантливые люди, как гласит расхожее мнение, талантливы во всем, то гениальные – гении и в жизни. И разве не он, единственный, вопреки мнению злоязычного света увидел в 16-летней девочке Гончаровой все те богатства души, которые не видело в ней и его окружение, и добрый десяток поколений критиков ее впоследствии. А он, величавший ее “мадонна”, “муза”, “мой ангел”, “царица”, “женка”, “душка”, “бой-баба”, – видел. И оказался прав вопреки будущим мнениям Цветаевой, Ахматовой, Вересаева и скольких еще. Более того – это подтверждают и новые открытия: и в 1990-х, и в 2000-х.
Ведь и впрямь – “ни в чем не виновата” и никак не запятнала себя до конца жизни…
Не ошибся гений!
Летаргия
(Петербург, Мойка, 12)
Ранним утром 16 февраля 1837 года отсюда, от дома, где скончался поэт, отъехало два экипажа. Вдова с детьми, ее сестра Александрина и два брата их – Дмитрий и Сергей. Путь держали в Полотняный Завод, в калужское имение Гончаровых. Так, следуя завету поэта “Носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, но только за порядочного человека”, решила сама вдова, похожая в те дни и на “ходячий призрак”, и на “живой труп”.
Граффити c изображением Александра Пушкина и Натальи Гончаровой на стене московского дома у Никитских ворот. Фото: ТАСС
Дуэль, смерть Пушкина, отпевание его, царское прощение поэту, хлопоты друзей и горе родных – все это описано не только с хронологической точностью, но предельно реалистично. Но что касается вдовы его, здесь и поныне многое выглядит фантастично, каким-то провидением, чуть ли не вмешательством высших сил.
Вот “летаргия”, например, словечко, вырвавшееся у Веры Вяземской, друга дома Пушкиных, в первую ночь после поединка поэта? Чудо ведь, забота небес!
Ну, помните, врач Арендт уже сказал поэту, что рана его смертельна? Помните, что Владимир Даль посоветовал Пушкину для “облегчения боли” стонать, а поэт ответил: “Смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил”? Но ночью, когда даже тайно спрятал под подушкой пистолет, чтобы застрелиться, не выдержал и – закричал. Этого не забыли все. Все – кроме Натали. Она и Александрина находились за тонкой дверью, и все трое могли слышать даже “малейшие шорохи”. Но, пишет Вяземская, как только поэт закричал, Наталья Николаевна вдруг… “провалилась в сон”. Вяземская даже испугалась – не умерла ли. Но это была летаргия, и длилась она – невероятно! – ровно столько, сколько стонал поэт. Жуковский скажет потом: “Что было бы с бедною женою, если бы она в течение двух часов могла слышать эти крики: я уверен, что ее рассудок не вынес бы этой душевной пытки…”
Петербург. Мойка, 12.
Вот что это? Божественная воля, непостижимая умом физиология? Или все-таки великая любовь! И гения Пушкина, и его гениальной – да, гениальной! – жены. Любовь и к их общим детям, наконец: к 4-летней Машке, 3-летнему Сашке, 2-летнему Гришке и 8-месячной Наташке, как звал их сам поэт.
Вот кому нужны были и рассудок, и силы матери.
И второй факт. Она, которую свет уже заклеймил как “пустую кокетку”, почему-то не захотела покидать этот дом, не дождавшись всего-то листочка бумаги. Листка со стихами Лермонтова на смерть поэта, ходившими уже “в списках”. Впрочем, это “нетерпение сердца” еще можно объяснить; ей было дорого все, связанное с гибелью мужа. Необъяснимым здесь было то, что мы знаем ныне, а она и умрет, не узнав. Что никому еще не известный автор стихов о дуэли, был, как теперь установлено, не только племянником Пушкина “в десятом колене”, но и пятиюродным братом самой Натальи. И если помнить это, то уже неудивительна та встреча, которая состоится у них и о которой я еще расскажу.
Монашка… без монастыря
(Петербург, Почтамтская ул., 12/6)
Обо всем этом невозможно не думать у дома на Почтамтской, где с осени 1838-го, после Полотняного Завода, поселилась с детьми и неизменной Александриной пушкинская вдова. Невозможно, потому что строже монастыря, чем собственноручно “выстроенный”, трудно и вообразить.
Петербург. Почтамтская ул., 12/6.
Она не рвалась в Петербург, что делает ей честь. Ее почти заставила вернуться в город родня. В переписке братьев ее говорится об их тетке, которая “уже сняла дом, чтобы заставить сестер приехать”. Заставить! Да, тут на втором этаже поселилась вдова поэта с сестрой и детьми, а на третьем – их тетушка, Софья Ивановна Местр (Загряжская) и ее муж, секретарь австрийского посольства Ксаверий де Местр. Резоны у родни были: надо давать образование детям (старшей, Марии, было уже 6 лет) и что-то делать с “засидевшейся в девках” 27-летней Азей, сестрой Натали.
Но, господи, что это была за жизнь?! “Таша и Сашенька не очень веселятся, – сообщал их брат Иван. – Они мало выходят и проводят все вечера в гостиной тетушки Местр, хотя и богато обставленной, но скучной до невозможности”. Плетнев, друг Пушкина, навестив их, написал: “Живут… монашески. Никуда не ходят и не выезжают… Пушкина очень интересна. В ее образе мыслей и особенно в ее жизни есть что-то трогательно возвышенное”. А сама она в письмах сообщала, что “ничего особенно хорошего” сказать не может: “Все почти одно и то же, время проходит в беготне сверху вниз и от меня во дворец. Не подумай, однако, что в царский; мое сиятельство ограничивается тем, что поднимается по лестнице к тетушке”.
Через год напишет: “Здесь тягостно, чем дальше, тем тяжелее. Дети растут. Маше 8 лет, и пора доверить ее воспитателям. Но чем расплачиваться? На самое необходимое уже не всегда хватает. Подчас голова у меня идет кругом… Редки те дни, когда сердце у меня не щемит”. Да-да, подтверждала Азя: “Силы ей изменяют, она теряет остатки мужества, бывают дни, когда она совершенно падает духом”.
Н. Фризенгоф. Дети Пушкина в 1841 году: Гриша, Маша, Таша, Саша. Михайловское.
Изредка дом навещали родные и друзья. Был как-то отец Пушкина (пришел проведать внуков), бывала баронесса Евпраксия Вревская (“Г-жа Пушкина меня просто очаровала”) и уже упоминавшийся Плетнев. А однажды на пороге возникло родное лицо из прошлого – “дядька” Пушкина, Никита Козлов. Он, служивший теперь рассыльным в “Современнике”, принес 8 томов посмертного собрания сочинений поэта.
Нет, царь не обманул и не обманет памяти Пушкина. Помните его записку:
“1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочерям до замужества. 4. Сыновей в полки и по 1500 р. на воспитание каждого по вступление на службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 т.”?
Все будет исполнено до буквы. Но денег и благости в ее “монастыре” это, увы, не прибавляло. А единственным украшением существования стала та последняя встреча в последний, 1841-й год ее жизни тут.
Я говорю о Встрече (именно так, с большой буквы!) с Лермонтовым – с братом по духу.
Победа сердца
(Петербург, Гагаринская ул., 16)
Встречи были весной и все здесь – в салоне Софьи Карамзиной. Тут, “за чаями Софи”, виделась с Вяземским, с Баратынским, с поэтессой Ростопчиной, даже с близким приятелем ее мужа Соболевским.
И тут впервые увидела Лермонтова.
Не знаю, слышала ли здесь чтение его поэмы “Демон”, но все встречи до последней они “сидели по разным углам”. Александра Арапова, ее дочь от брака с Ланским, вспоминала потом по рассказам матери, что только “один частый посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной вежливостью она угадывала предвзятую враждебность… Матери, – пишет, – это было тем более чувствительно… но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста”. И лишь в последний вечер (12 апреля 1841 г.), когда Лермонтов перед ссылкой на Кавказ приехал проститься с друзьями, преграда пала.
Петербург, Гагаринская ул., 16.
“Уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к великому удивлению матери, завладел освободившимся около нее местом и с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычайностью… Он точно стремился заглянуть в тайник ее души и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь… Мать поняла, что это исповедь… и простыми, прочувствованными словами пыталась ободрить, утешить его…
– Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям, – признался ей поэт. – Я видел в вас только холодную неприступную красавицу… и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние искренности… Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом.
– Прощать мне вам нечего, – ответила она, – но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, мне отраднее оставаться при нем…”
Дом этот цел. И там за полукруглым окном на последнем этаже и случилась эта встреча. Отсюда 12 апреля поэт и уехал на Кавказ, где через 3 месяца и 3 дня будет убит. И здесь же, прощаясь с друзьями, он, подойдя к тому самому окну, откуда, говорят, видна была тогда и Фонтанка, и Летний сад, и сочинил самый горький по символике экспромт, стихи “Тучки небесные…”. Говорят, что при этом глаза его блеснули слезой!..
Л. Пастернак. Портрет М. Лермонтова. 1891 год.
Это видела и Натали. Она не упомянет об этом, но, узнав о гибели поэта, грустно, но и счастливо заметит: “Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала… из-за красоты. Этот раз была победа сердца. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу…”
И горе, и радость! Нет, так могла сказать только она.
Увидеть… память
(Петербург, Мойка, 11)
Вдова Пушкина еще в Полотняном Заводе, “выписав себе” все сочинения мужа, честно призналась, что “пыталась их читать”, но у нее “не хватило мужества: слишком мучительно они волнуют, читать его – все равно что слышать его голос, а это так тяжело!” Слова эти известны. Их даже пытались “использовать” против нее: дескать, “пустельга”, могла ли она понять гения. Но никто почему-то не отметил, что из тысячи домов города, она, разъехавшись в 1841-м с Местрами, выбрала для себя именно этот старый тогда еще 4-этажный дом лампового мастера Себастьяна Китнера.
Александра Николаевна Фризенгоф, урожденная Гончарова.
Пишут, что переехала, чтобы быть поближе к ее тетке, Екатерине Ивановне, которая заботилась о ее детях. И – не обращают внимания на адрес: Мойка, 11. На то, что окна ее не только упирались через реку в Конюшенную церковь, где отпевали когда-то Пушкина, но и позволяли видеть на том берегу дом N 12, где жила сама и где скончался поэт. А ведь это и значит – увидеть дорогую тебе память. Ровно так же, как годами раньше она “слышала” ее же – свою память, перечитывая сочинения мужа. Как тут не вспомнить Шопенгауэра с его формулой гениальности?..
Пушкин, знаем, умер в пятницу. Но многие ли помнят, что ровно 26 лет после него она каждую пятницу (!) не только одевалась в черное, но и держала пост? Даже оказавшись как-то в провинции, где всю ее семью пригласили на прием, люди запомнили: когда “всех, наконец, позвали к столу”, она тихо ушла “в другую залу и там ходила взад-вперед до окончания ужина”. Траур! Надо ли говорить, что в этом уже доме она, что ни день водила Машку, Сашку, Гришку и Наташку (как звал их, повторяю, Пушкин!) молиться в Конюшенную церковь и пройтись вдоль повзрослевшей Мойки мимо окон бельэтажа, где скончался их отец, где счастливо жила сама и против которых, пишут, восхищаясь ее красотой, часто проезжал сам Николай I.
С царем, кстати, виделась. Они случайно столкнулись в Английском магазине (Петербург, Невский пр., 16/7), где оба выбирали подарки на Рождество 1841 года. Впервые после смерти Пушкина, через четыре года. “Милостиво поговорив с вдовой”, царь, пишут, через ее тетку, Е.И. Загряжскую, пригласил ее вновь “бывать при дворе”.
В. Гау. Наталья Николаевна Пушкина- Ланская, генерал Петр Петрович Ланской. 1847 год.
Ей это было без надобности, это больше было нужно Азе, которая получила шифр фрейлины и жаждала хоть какого успеха в поисках жениха. Иногда Натали сопровождала сестру на балы (той по правилам, как незамужней, нельзя было появляться на них без сопровождения либо высокородных теток, либо дамы-вдовы), но, как подсмотрел свидетель, она пряталась на хорах и сверху смотрела на танцы сестры.
Но однажды, и то лишь через год после приглашения, теперь уже по приказу двора, ей пришлось посетить костюмированный бал в Аничковом.
Последний бал
К тому дню ей, жившей стесненно, тетка подарила наряд в “библейском стиле”: фиолетовый кафтан, широкие шаровары и легкое покрывало из белой шерсти. Немудрено, что, вступив во дворец, она приковала к себе всеобщее внимание, что заставило ее искать “укромный уголок”. Увы, император сам отыскал ее, подвел к императрице и торжественно провозгласил: “Смотрите и восхищайтесь!..” – “Да, прекрасна, – улыбнулась в ответ царица, – в самом деле прекрасна!..” И даже велела придворному художнику тут же запечатлеть ее в этом наряде: “для потомства”.
Портрет этот не уцелел, но сохранились слова ее, сказанные потом дочери: “Мне легче было провалиться сквозь землю, чем выстоять перед всеми, точно впившимися в меня взглядами…” Она и позже, уже в письме мужу Ланскому, напишет: “Втираться в интимные придворные круги – ты знаешь мое к тому отвращение… Я нахожу, что мы должны появляться при дворе только когда получаем на то приказание, в противном случае лучше сидеть дома…”
Она и сидела в этом доме почти взаперти три года: возилась с детьми, ублажала как могла сестру Азю, которая с годами становилась раздражительней и нетерпимей, терпела теток, навещавших по вечерам детей, изредка принимала гостей – родню и друзей Пушкина. “В понедельник обедал у Natalie Пушкиной с отцом и братом поэта, – писал уже в 1842-м все тот же Плетнев другу Гроту. – Все сравнительно с Александром ужасно ничтожны. Но сама Пушкина и ее дети – прелесть”. В другом письме сообщит: “Ей хочется даже мальчиков, до университета, не отдавать в казенные заведения. Но они записаны в пажи – и у нее мало денег для исполнения этого плана”.
Да, денег не хватало катастрофически. И, несмотря на это, она, еще в этом доме, отвадила аж трех богатых женихов. С друзьями шутила: “Во-первых, не пойдет замуж, а, во-вторых, никто не возьмет”, но когда тот же Грот упрекнул ее тем, что “в сердце рана уже зажила”, друзья дружно вступились: “Не обвиняйте ее. Она святее и долее питает меланхолическое чувство, нежели бы сделали это многие другие…”
Один из женихов, богатый дипломат Николай Столыпин, “отскочил” от нее якобы из-за “грозного призрака четырех детей” (на деле ей было известно, что в “дуэльной истории” он был на стороне Дантеса), другой, секретарь неаполитанского посольства, граф Гриффео, “потеряв надежду на легкий роман с вдовой”, отвалил сам, а третий, невероятный богач, князь Александр Голицын, получил от ворот поворот, когда посланный им человек высказал его предложение отдать детей Пушкина в “закрытые учебные заведения”.
Тут наша “бой-баба”, уже не стерпела. Она, как пишет ее дочь, с жаром воскликнула: “Кому мои дети в тягость, тот мне не муж!..”
И да ведь! Вступила в конце концов в брак, но в тот, который ядовитый Модинька Корф, лицейский друг Пушкина, ехидно назовет потом союзом “голода с жаждою”…
Ай да Пушкин! – хочется воскликнуть здесь его же словами. Не ошибся, нет, не ошибся в выборе “женки”!
“Вы оба достойны счастья…”
(Петербург, ул. Труда, 8/26)
“Двери закрываются. Следующая станция Ланская” – так, наверное, звучит ныне объявление в уходящих с Финляндского вокзала электричках. В моем детстве объявлений не было – мы просто проезжали первую от города Ланскую, когда ехали купаться в Озерки или Шувалово. Но разве мы знали тогда, что станция называлась так по имени богатых землевладельцев этой окраины, далеких предков Петра Ланского, ставшего счастливым мужем Пушкиной? И главное – догадывались ли, что отсюда рукой было подать до Черной речки, на которой стрелялись Пушкин и Дантес? А ведь это опять нечаянная символика, но опять – и горестная, и радостная. И смерть, и жизнь!..
Петр Ланской, дослужившийся до генерал-майора, был по тогдашним понятием беден, от предков ему, увы, не досталось ничего. А кроме того, он никогда бы не стал мужем Пушкиной, если бы не случайная посылка, доставленная им на Мойку…
Он отпросился в отпуск “по болезни” и в 1844 году в Баден-Бадене, случайно подружился с братом вдовы Иваном. Тот и попросил Ланского передать сестре письмо и небольшую посылку. Так, осенью 1844-го генерал, убежденный 44-летний холостяк и, кстати, ровесник Пушкина, оказался в квартире на Мойке. И – потерял голову. Всю зиму он лишь учащал свои визиты сюда, хотя и понимал – его военного жалованья не хватит, чтобы содержать такую большую семью. У него и перспектив-то не было, кроме возможного повышения, но тогда уже в провинцию, куда, мучился он, не поедет уже она, которой надо было давать образование детям.
Но, говорят, счастливым везет! Второй раз он “потерял голову” 9 мая, когда император неожиданно для него назначил его командиром столичного лейб-гвардии Конного полка, шефом которого сам и являлся. Мало того, что зарплата его увеличивалась, но теперь ему полагались большая служебная квартира в расположении полка, дача, выезд и многое другое “по мелочи”, включая, пардон, казенные дрова на зиму.
Никто не пишет, увы, как он попросил руки у любимой уже “монашки”, но согласие было получено. А когда он, как было положено, явился к царю с просьбой о разрешении вступить в брак, Николай I сказал: “От души радуюсь твоему выбору!.. Что она красавица, это всякий знает, но ты сумел оценить в ней честную и прямую женщину. Вы оба достойны счастья… Передай ей, что я хочу быть у нее посаженым отцом и сам благословить ее на новую жизнь…”
Удивительно, но вдова Пушкина уклонилась от приглашения царя на свадьбу. Смело? Не то слово. И это, к ее чести, было не в первый раз. Она, пишут, сделала все, чтобы свадьба прошла в “узком семейном кругу”. А когда Ланской попытался оправдаться за это, царь прервал его: “Довольно! Я понимаю и одобряю те соображения, которые делают честь чуткости ее души. На другой раз предупреждаю… я хочу и буду крестить твоего первого ребенка”.
И почти сразу прислал нашей ослушнице бриллиантовую брошь с подвеской.
Вторая свадьба
Эх, эх, сколько сплетен, досужих вымыслов и грязи породила жизнь вдовы гения после его смерти. Тот же Дантес, писали, якобы хвастался во Франции, что добился ее в постели. Ложь! Опубликованные в 1995 году два десятка писем его к Геккерну говорят об обратном: “Она осталась чиста… Нет другой женщины, которая повела бы себя так же. Это ангел, сошедший с небес”.
Тот же Вересаев, писавший о ней, заметив, что она “держала императора в должных границах, так что ему ничего больше не оставалось, как изображать добродетельно-попечительного отца и давать благожелательные советы”, не удержавшись, добавил, что “с большой вероятностью” можно говорить, что у царя завязались с ней “очень нежные отношения”, и дал повод иным исследователям считать эту “вероятность” фактом. О, сколько таких любителей “держать свечку” развелось после его слов! Хорошо, что в 2000-х им и всем ответил директор Пушкинского дома Николай Скатов:
“Если бы Марина Цветаева, Викентий Вересаев или Анна Ахматова знали в свое время хоть часть из того, что стало известно о жене Пушкина нам, то не появились бы из-под их пера уничижительные строки об этой незаурядной женщине”.
Да и будь все иначе, не было бы “нужды, постоянных поисков денег для содержания семьи, страха за будущее детей, ведь царская пассия царила бы в обществе и имела бы все, что только можно пожелать…”
Свадьба состоялась 16 июля в маленькой церкви в Стрельне, чтобы “пищи для злословия, – по ее словам, – оказалось как можно меньше”. И почти сразу семья поселилась в служебной квартире мужа на нынешней ул. Труда. Это и был тот “подходящий разумный союз” ради детей, который ей советовал когда-то Вяземский. Похвалил ее, но курьезно, даже генерал Врангель, дальний родственник Пушкина, гаркнувший: “Хвалю! По крайней мере, муж – генерал, а не какой-то там Пушкин, человек без имени и положения”. А Азя, переехавшая с сестрой, сообщала родным, что Ланской “джентельмен”, что у него “благородное сердце и самые прекрасные достоинства”, а его “обожание Таши и интерес, который он выказывает к ее детям, являются большой гарантией их общего счастья”.
Наталья Николаевна Пушкина-Ланская.
Они и проживут в счастье все отпущенные Наталье Николаевне 19 лет. “Мой добрый Пьер”, “мой прекрасный муж”, “душа моя” – так обращалась она к мужу. “Благодарю тебя за заботы и любовь, – писала в разлуке. – Целой жизни не хватило бы, чтобы их оплатить. В самом деле, когда я иногда подумаю о том тяжелом бремени, что я принесла тебе в приданое, и что я никогда не слышала не только жалобы, но что ты хочешь в этом найти еще и счастье, – моя благодарность еще больше возрастает, я могу только тобою восхищаться и тебя благословлять”.
Она привечала его друзей, “болела” за него, когда он, генерал, не чинясь играл во дворе с офицерами в лапту, надоумила его, когда жили в командировке в Вятке, вызволить из ссылки Салтыкова-Щедрина, и тот не раз бывал потом в этом доме, наконец, молилась за отношение мужа к детям, к ее “малому народцу”. “Мое призвание, – смеялась, – быть директрисой детского приюта: бог посылает мне детей со всех сторон”.
Она родила Ланскому троих и к их семерым, вообразите, прибавила еще семерых, приемных. Троих племянников Ланского, когда умерли их родители, двоих сыновей еще одного брата его, а также Левушку Павлищева, племянника, но уже Пушкина и сына друга его, Нащокина, который стал своим в их доме. И ведь с радостью писала мужу: “Если бы ты знал, что за шум и гам меня окружают, это бесконечные взрывы смеха, от которых дрожат стены дома”. И впрямь ведь “чистейший прелести чистейший образец”…
Она умерла в 1863 году, едва перешагнув за свое 50-летие. Умерла в доме по адресу: канал Грибоедова, 10. Я, увы, ничего не знаю об этом доме. Знаю, что Ланской, оставив полк, был одно время генерал-губернатором города, вернее, одного из трех районов его, знаю, что после служебной квартиры они, не имея своего жилья, снимали квартиры, знаю, что вместо почетного военного кладбища генерал завещал похоронить себя в их общей могиле. И знаю, наконец, что Бартенев, пушкинист, в некрологе сказал, что ее имя “долго будет произноситься в наших общественных воспоминаниях и в самой истории русской словесности…”
Пророчески ведь сказал.