В советской школе нам толковали это в правильном идейном направлении. Чудище — самодержавие. Более узко — крепостное право. Однако противником крепостного права была также и Екатерина II, лично инициировавшая судебный процесс над примерным семьянином, успешным чиновником и фактическим руководителем петербургской таможни, осмелившимся в собственной (о боже!), тайной (кошмар!) типографии выпустить свою книгу тиражом шестьсот пятьдесят экземпляров. В результате автора только за книгу приговорили к смертной казни — единственный случай в России за всю историю ее литературы.
Во время следствия, проводимого в июле 1890 года в Петропавловской крепости начальником тайной экспедиции Сената Степаном Шешковским, на дерзкого сочинителя и самиздатчика, конечно, искали дополнительный компромат. Однако не нашли. Но вся Европа тогда бурлила. Во Франции год назад вспыхнула революция и пала Бастилия — аналог нашей Петропавловки.
Издай Радищев свою книжку чуть раньше или несколькими годами позже, ее просто не заметили бы. С более чем полутысячным тиражом он явно переборщил. Найти такое количество читателей на «травелоги», которые в подражании «Сентиментальному путешествию» Лоренса Стерна, считал долгом писать каждый, более или менее владеющий пером и проехавший из пункта А в пункт В, было немыслимо. Тракт «Петербург-Москва» был хотя и некомфортным (судя по описанию самого Радищева), но наезженным. Ничего экзотического в этом путешествии не было. Никаких «европ», как «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина, опубликованные год спустя после «Путешествия…», Радищев не открывал. Так что реальный, разошедшийся по знакомым тираж книги был всего 25 экземпляров. Но один из них, к несчастию автора, дошел до императрицы…
Впрочем — почему к несчастию? Конечно, он пострадал. Несколько месяцев после суда прожил в камере в ежедневном ожидании смертной казни. Екатерина заменила ее на 10 лет ссылки в Сибирь. До Иркутской губернии Радищев добирался полтора года. Путь из Петербурга в Москву в XVIII столетии занимал 5-6 суток, а по хорошей зимней дороге можно было и за трое домчаться. Девяносто процентов уверенности, что сломленный допросами и ожиданием смертной казни Радищев живым до Сибири бы не доехал, если бы не помощь его покровителя графа Алексея Воронцова, посылавшего по пути следования губернским чиновникам депеши с требованием обходиться с преступником как можно гуманнее и давать ему возможность отдохнуть и подлечиться. Кстати, жена Радищева обратного пути из Сибири не выдержала, умерла в Тобольске.
Но это, как говорится, с одной стороны. А с другой — именно Екатерина, самый прилежный читатель «Путешествия…» и, возможно, даже единственный, кто осилил его «от корки до корки» (ее собственное признание), обеспечила ему билет в вечность. А если бы автора действительно казнили, то его смерть, подозреваю, затмила бы даже будущую казнь пятерых декабристов. Они пострадали все-таки за реальную попытку государственного переворота. Радищева же казнили бы только за слова и мысли. А если вспомнить, что в «Путешествии…» немало философских размышлений, то слава «русского Сократа» (Сократа тоже приговорили к смертной казни через отравление цикутой) была бы Радищеву обеспечена.
Но и мягкого приговора Екатерины было достаточно, чтобы книга оказалась самым необычным бестселлером за всю историю русской литературы. Многосотенный тираж «Путешествия…» был, конечно, изъят и сожжен. Но два десятка экземпляров, что разошлись по рукам, стали невероятным раритетом. И хотя Радищева через семь лет после ссылки помиловал сын Екатерины Павел, а ее внук Александр даже вернул в Петербург и привлек к устроению нового законодательства, официально «Путешествие…» было запрещено к печати до 1905 года. Таким образом эта «нелегальщина» пережила шестерых царей и вышла в России уже при Николае II. Первое же издание было такой редкостью, что Пушкин приобрел его за 200 рублей — огромная по тем временам сумма!
Пушкин написал о Радищеве блестящий очерк, в котором развенчал его как писателя и мыслителя, но воздал должное его честности и искренности. А в черновых вариантах «Памятника» мы увидим строки: «Что вслед Радищеву восславил я Свободу / И милосердие воспел…» (вместо: «Что в мой жестокий век восславил я Свободу / И милость к падшим призывал…»)
А что же сегодня? Нужно ли читать «Путешествие…», написанное высокопарным, нарочито архаичным языком в то время, когда уже творил Карамзин и было рукой подать до Пушкина?
Нужно. Может быть, даже в школе. Может быть, даже в школе в особенности. Хотя бы за эти слова из самого начала: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала.
Обратил взоры мои во внутренность мою — и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы. Ужели, вещал я сам себе, природа толико скупа была к своим чадам, что от блудящего невинно сокрыла истину навеки? Ужели сия грозная мачеха произвела нас для того, чтоб чувствовали мы бедствия, а
блаженство николи? Разум мой вострепетал от сея мысли, и сердце мое далеко ее от себя оттолкнуло. Я человеку нашел утешителя в нем самом».
Великие слова, если вдуматься!