Ну, надо же: каких-нибудь десять лет назад мы сидели под лампой-абажуром за круглым столиком в редакционном кабинете, пили чай с сушками, никуда не торопились и тихо разговаривали с человеком, который снял два фильма, во многом определившие судьбу моего поколения, — «Застава Ильича» и «Июльский дождь».
Екатерина Чеснокова/ РИА Новости
Марлен Хуциев.
Я очень волновался и довольно косноязычно пытался сказать ему спасибо, понимая, что второго такого случая может и не представиться (так и оказалось). Хуциев отмахивался от моих благодарностей до тех пор, пока я не спросил его: почему «Застава Ильича» вышла в прокат под названием «Мне двадцать лет»? Тут он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Ну, а вы как сами думаете — почему?» Лично я думал об этом вот что.
Там, в его фильме, был такой эпизод. В шумной молодежной компании с выпивкой главный герой вдруг предлагает тост «за картошку!». Ироничная интеллектуальная публика ерничает: а почему не «за репу»? «А потому, — отвечает герой, — что картошка спасла нас с мамой в голодное военное время» (действие происходит в Москве конца пятидесятых годов). «Ты это серьезно?» — говорят ему. «Серьезно, — отвечает он. — Если в твоей жизни нет ничего, к чему можно относиться серьезно, то зачем тогда жить». «И к чему ты лично относишься серьезно?» — спрашивают его. «К революции, к песне «Интернационал», к 37-му году, к войне, к картошке», — отвечает он, подумав.
Фильм вышел на экраны в начале шестидесятых, когда страна только-только с ужасом начинала понимать, что такое сталинизм, безграничная и безответственная тоталитарная власть, когда молодежь поколения шестидесятников примеряла на себя личную ответственность за то, что происходит в стране. Это было время, когда мы искренне считали, что подлинные наши ценности мы растеряли, а они остались — там, в далеких революционных годах, где «комиссары в пыльных шлемах», где Павка Корчагин, где Светловская «Гренада», где «Ленин такой молодой»… Потому «Застава Ильича», рубеж обороны, за которым — то, к чему можно относиться серьезно. Титры этого фильма шли под музыку «Интернационала», а знаменитые хроникальные кадры из Политехнического музея сохранили молодого Окуджаву, поющего «Я все равно паду на той,/на той единственной Гражданской,/И комиссары в пыльных шлемах/Склонятся молча надо мной».
В середине шестидесятых вышел фильм Хуциева «Июльский дождь». Там герои — замечательный молодой интеллектуал, ученый и умная обаятельная девушка Лена — на пороге свадьбы. Но свадьбы не будет, потому что Лена постепенно понимает: у ее избранника в душе нет ничего, к чему можно относиться серьезно. Он пуст. За несколько лет в молодом советском поколении перестали существовать застава Ильича, застава революции, застава партии. Они оказались заставами на песке. Как пел герой Владимира Высоцкого в запрещенном фильме Полоки «Интервенция»: «Мне не служить рабом у призрачных надежд,/Не поклоняться больше идолам обмана»… Лена, похоже, останется с другим героем, сохранившим в душе серьезное отношение к войне, к молчаливому мужскому братству отстоявших страну. Интересно, что и в жизни произошло то же самое: Евгения Уралова, сыгравшая Лену, и Юрий Визбор, сыгравший фронтовика, после фильма Хуциева стали мужем и женой. И застава Великой Отечественной, слава богу, и по сей день реальная застава, за которой — то, к чему и сегодня можно отнестись серьезно. Но…
Марлен Хуциев в нашей редакции. Фото: Юрий Лепский
Но прошли годы. И появился новый фильм Хуциева — «Послесловие». Плятт сыграл в нем тестя, родом из двадцатых, Мягков — зятя, родом из шестидесятых. Зять — молодой ученый. В восьмидесятые он уже многое понял о том времени, в котором живет. Для него уже не существует никаких застав, ценностей и вообще того, к чему можно отнестись серьезно в современном ему обществе. Оттого он с искренним изумлением вглядывается в тестя, который родом из двадцатых. Тесть — удивительный человек, сохранивший в себе искренность, честность и благородство. В конце концов зять понимает, что у нормального человека должны быть вечные, вневременные заставы, не связанные ни с принципами общественного устройства, ни с войнами, ни с партиями, ни с либеральными, ни с консервативными ценностями, ни с Ульяновым, ни с Джугашвили, ни с Ельциным и ни с Горбачевым…
Нам остается Застава Хуциева, оставшаяся в «Послесловии», то есть после всех слов. Это ты сам, те, кого ты любишь, те, кто от тебя зависит, кто слабее тебя, интересная работа, друзья, твои учителя — очные и заочные, которым ты благодарен, любимые места на этой земле.
Наши последние заставы. Не так уж мало, если вдуматься.
Об этом мы и говорили под лампой-абажуром за чаем и сушками с Марленом Мартыновичем Хуциевым.