Как юный Николай мечтал стать артистом балета, и почему с танцами не сложилось? Кто носил ему в театр судочки с котлетами? Как актер относился к каскадерам, и какие съемки закончились для него сломанной челюстью? А еще издание дополнено фотографиями и анекдотами, которые так любил рассказывать Караченцов. Говорят, он знал почти 2000 анекдотов…
<rg-embed data-id="371447" code="»>
С разрешения издательства «ЭКСМО» «РГ» публикует фрагмент выходящей книги — размышления Николая Караченцова о природе актерской профессии.
Об актёрской профессии
Единственным инструментом артиста, как известно, является он сам — его нервы, тело, его голос и лицо, его психические и физические данные. Умело, с максимальной нагрузкой владеть всем этим арсеналом, постоянно, изо дня в день, совершенствоваться, имея в виду собственный меняющийся возраст, и новые роли, и новые требования времени — это, на мой взгляд, и есть путь к «умению делать всё»
Фото: Предоставлено издательством «Бомбора»
Или, говоря иначе, единственный путь, единственная возможность, став артистом, остаться им. Ведь как, к сожалению, часто случается? Под гром аплодисментов долго и успешно актёр эксплуатирует какую-то одну полюбившуюся аудитории и режиссёрам грань своего дарования . Но вот — и это неизбежно — наступает момент, когда актёр наконец понимает: всё, публике он такой уже не нужен, неинтересен, а ничего другого и никак по-другому он не может. Ужасно ощутить себя на исходе сил, в плену собственного, уже отгремевшего успеха. Ужасно, но, повторю, неизбежно, если позволишь себе остановиться. Это очень хорошо понимали даже самые выдающиеся наши мастера — те, для кого угроза остаться на обочине вроде бы вовсе не существовала. И неслучайно, наверное, великая певица Нежданова, готовясь к новой роли в оперном спектакле, каждый день занималась в балетном классе, а непревзойдённая драматическая актриса Ермолова относилась к вокалу как к обязательной составной части своих репетиций. Что же касается лично меня, то, безусловно, всего я не умею. Но стремлюсь к этому и буду стремиться всегда. Здесь я максималист. Не могу взять на себя смелость и заявить: я стал актёром. Поверьте, не из ложной скромности — из простого осознания того, что постижение тайн и премудростей этой профессии требует от человека всей жизни без остатка. И потому трудностей здесь не счесть. Они были, есть и, хочется верить, будут — как те вершины, которые ещё не преодолел, но которые зовут, заставляют искать, пробовать — словом, работать.
Если вопрос сформулировать иначе — как начал становиться актёром? — отвечу: к девяти годам окрепло желание поступить в хореографическое училище. Однако намерение это вдребезги разбилось о непреклонность мамы . «Нет, — заявила она, — только не балет!» Ей, балетмейстеру с солидным опытом и стажем, было, по всей вероятности, видней. И я быстро утешился.
Школа, которую я оканчивал, была обычной во всём, кроме одного, — она оказалась, так сказать, «в активе» Центрального детского театра. Мы дежурили в фойе во время антрактов, помогали контролёрам, а самое главное — участвовали в обсуждении спектаклей и таким образом пересмотрели весь тогдашний репертуар.
<rg-embed data-id="371448" code="»>
Так постепенно, изо дня в день, мы привыкали к театру, узнавали его, так рождалась поначалу, быть может, неосознанная, но с каждым днём крепнувшая любовь к театру. И потому, когда мне и моим товарищам предложили поступить в самодеятельную студию при ЦДТ, решение пришло молниеносно: конечно да! Я же умудрился попасть ещё и в театральную студию при Доме кино. И там, и там педагоги в один голос советовали: после школы иди в театральное училище, попробуй — должно получиться. Рискнул, но, откровенно говоря, без особого энтузиазма. Однако, впервые попав в Школу-студию МХАТа, ощутив её непередаваемую творческую атмосферу, отчетливо понял: это моё. Сдавал экзамены трудно, не всё ладилось, но студентом все-таки стал…
Я прекрасно осознаю, что любовь к избранной профессии — любовь преданная, на всю жизнь — может быть и безответной. Надо научиться ждать и терпеть. И играя «на выходах», в крошечных бессловесных эпизодах, получать огромное наслаждение и постоянно, настойчиво готовить себя к главной роли. А когда получишь её, когда режиссёр скажет: «Молодец!», когда в зале раздастся гром аплодисментов и, как писали в старину, наутро ты проснёшься знаменитым, всё-таки не верить в успех и отдавать себе отчёт в том, что по-настоящему ты ещё ничего не сыграл. И так всё время, сколько бы главных ролей ни было. Актёр должен быть всегда разным, ведь он лицедей. Но тем не менее в каждой роли должно присутствовать его неповторимое личное «я». В идеале актёр как бы «надевает» на себя роль для того, чтобы с её помощью, через неё говорить со зрителем о том, что его волнует сегодня. Каждая роль требует новых, особенных красок, средств выразительности. В телефильме «Собака на сене», скажем, главным для меня был гротеск, в спектакле театра имени Ленинского комсомола «Юнона и Авось», где я играю Николая Петровича Резанова, русского дипломата и мореплавателя, — романтическая приподнятость, накал чувств, трагедийный пафос. А телевизионная эстрада, исполнение песни требует, безусловно, совсем другого стиля поведения, иной манеры игры — и тоже, кстати, в зависимости от темы и мелодии песни.
Артист не вправе оценивать то, что им сделано. Особенно во всеуслышание. Скажу, что кинематограф подарил мне возможность сыграть то, что я не играл в театре, — к примеру, в фильме по пьесе Александра Вампилова «Старший сын» и в картине «Белые росы», поставленной по сценарию Алексея Дударева. Встреча с такой драматургией, с такой литературой — уже радость.
Сейчас как зритель стараюсь смотреть новые фильмы как можно больше. Считаю это частью моей работы. К сожалению, впечатления от множества фильмов последнего времени не радужные. Удручают аморфность, вторичность мысли, удивительная непохожесть экранной жизни на ту, что течёт за пределами кинозала, плоское однообразие характеров героев, в которых невозможно узнать живых людей. А потому и воспринимается такая картина не иначе, как с недоумённым пожатием плеч: «Как в кино!»
И вот ещё о чём. Как театральный актёр, часто снимающийся в кино, могу сравнивать стиль и профессиональный уровень режиссёрской работы в театре и кинематографе. И здесь вновь не обойтись без слова «к сожалению»: да, к сожалению, иной раз кинематограф в этом отношении не выдерживает сравнения с театром. У кинокамеры, с мегафоном в руках часто оказывается не просто ремесленник (это-то куда ни шло!), а неумелый халтурщик. Работа с актёром, его «режиссёрские» указания и разъяснения выглядят частенько примерно так: «Здесь нажми, а в этой сцене полегче, тут встань правее, а потом, наоборот, прямо перед камерой». И всё. Проку от таких указаний мало. Конечно же, я не хочу умалять подлинные достижения отечественного киноискусства последнего времени — эти фильмы глубоко задели за живое, остались в памяти. Но я думаю, об уровне кинематографа судят не только по вершинным достижениям, но ещё и по так называемому основному потоку. Он же, этот поток, часто вызывает в зале раздражение и скуку.
Без риска немыслим поиск, а без поиска какое же искусство? В этом смысле главный режиссёр нашего театра Марк Захаров служит для меня своего рода эталоном, примером даже. Он не боится рисковать — и в выборе тем для спектаклей, и в поисках новых, кажущихся поначалу непривычными форм своих сценических и телевизионных работ. Вместе с коллегами и друзьями по театральной труппе участвовать в этих поисках — большая, истинная радость для меня.
Мне не кажется справедливой или тем более перспективной ситуация, когда искусство зачисляют по рангу «обслуживающего персонала», а зритель, удобно устроившись в кресле, снисходительно разрешает немного поразвлечь его. Точно так же бесперспективной, лишённой оснований считаю эдакую высокомерную позу иных «творцов»: мы, мол, создали, а поймёте ли вы, не имеет значения.
Быть чуть-чуть впереди зрителя, будоражить его душу, побуждать к серьёзным раздумьям о жизни, тревожиться и радоваться вместе с ним — не в этом ли и состоит истинное предназначение искусства?
И тут не надо бояться, что иные «потребители зрелищ», привыкшие к облегчённому, бездумному суррогату вместо искусства, не поймут, не оценят. Угождать неразвитому вкусу, а значит таким образом пропагандировать его, конечно, проще и безопаснее. Однако к искусству это «чего изволите?» не имеет отношения.
Что лучше для настоящего артиста — терпеливо ждать «своего Гамлета» или играть всегда, постоянно, что бы ни предложили?
И то и другое неверно. Артист должен играть — это его профессия, его работа. Одним только ожиданием работу эту не выполнишь.
В то же время и мелькать беспрерывно не стоит. Есть опасность стать «всеядным», растерять свой дар, упустить время, необходимое для поисков новых решений, для попытки сделать сегодня не так и не то, что делал вчера.
В старину артистам было заказано читать о себе — считалось, что актёр может зазнаться ли расстроиться. И то и другое одинаково плохо влияет на качество работы . Сегодня едва ли не все мои коллеги читают о себе критические отзывы . Не исключение и я .
Когда хвалят, радуюсь… Когда ругают, стараюсь уговорить себя, что критика необходима прежде всего мне самому… Но… всё равно расстраиваюсь.
Профессия артиста, его работа, как, пожалуй, никакая другая, зависит от мнения большинства. В данном случае от большинства зрителей. Критик же — профессиональный зритель и, значит, призван точно выражать мнение аудитории. Сознавать это, помнить об этом важно — и критикам, и нам, артистам.
Говорят, что наша актёрская школа лучше любой другой. Если говорить, предположим, о Шварценеггере как об актёре — это несерьёзно. Николсон — да, актёр, а Сталлоне, Ван Дамм… Главная проблема иностранного актёра в Голливуде — знание языка. Понятно, почему там много англичан. Иногда берут за мышцы, но не за то, что «это интересный актёр, надо его снимать».
Мне дважды предлагали остаться в Америке и поработать. Но через пять лет жизни в Голливуде предел мечтаний — третье-разрядное американское кино, где прощается акцент. Трудно себе представить, чтобы Спилберг увлёкся русским актёром. Потому что на языке мало мыслить, надо чувствовать — это природа актёрского существа. И перейти эту границу почти никто не смог, даже великий Жан Габен. Отказался. Уехал. Другое дело, что роль даже не капитана, прапорщика — это вилла, три машины и отдых по всему земному шару. Но я не хочу судьбы ни Олега Видова, ни Савелия Крамарова — это надо забыть о профессии. Но вернёмся к вопросу и перечислим голливудских звёзд 1970-1980-х годов, когда мы начали массово узнавать их продукцию, и пересчитаем наших звёзд того времени. И я не знаю, у кого их больше. Михаил Ульянов — одна фигура.
Иннокентий Смоктуновский — другая. Да один только «Современник», только театр Вахтангова, его премьеры… Да возьмём хотя бы товстоноговский БДТ. Во всём Голливуде столько замечательных актёров не насчитаешь. То есть Запад и мы — это две несоприкасающиеся планеты. Но признаем и то, что у них очень приличная школа актёров среднего плана. Получая маленькую роль, наши актёры начинают думать в огромном диапазоне: от того, как их увидят родственники, до биографии своего героя; а задача — полицейский, который приносит письмо. Когда я смотрю американский фильм, я думаю: «Блин, может, действительно настоящего полицейского пригласили?»
Настолько их актёр функционален, настолько он «не видит» камеры. Сидит, что-то печатает. Потом встал, пошёл. Благодаря этой части картины, этому фону для главных действующих лиц они здорово выигрывают. Тут они страшно наблатыкались. «По правде» прикуривают, «по правде» разговаривают, «по правде» живут, но в той части, в той зоне фильма, где не происходит пиков действия. А мне неинтересно смотреть, как человек ходит по улице и закуривает. Мне интересно, когда он в стрессовой ситуации, на пике переживаний. И вот тут они проигрывают. Я вижу у них, как актёр вместо сумасшедшего темперамента, разрушающего стены, использует истерику или двигательный «мотор». А переживания нет, и меня это не трогает. Но чаще всего они будут так снимать, чтобы мы не заметили, как этот артист мается. Я недавно смотрел «Гамлета» со Смоктуновским. Умереть можно, что там за существование внутри. И если считать по звёздам, но по актёрам звёздам, то Николсон, Де Ниро, Дастин Хоффман, Аль Пачино… Кто ещё? Том Круз мне уже неинтересен. Или Ричард Гир? Извините, у нас в российских театрах таких…
<rg-embed data-id="371449" code="»>
Мне трижды серьёзно предлагали заняться преподавательской деятельностью, набрать курс. Самым ответственным было предложение Виктора Карловича Манюкова, руководителя моего курса в школе-студии МХАТа. Он сперва намекал, потом недоговаривал и, наконец, незадолго до кончины, пригласил к себе в дом. Пригласил на обед. На столе алкоголь. Вроде бы я уже вырос. Уже не студент, которого привели покормить. Долгий и серьёзный разговор.
Он считал, что я могу быть педагогом. Но моё время не пришло, я не наигрался. А однажды мне позвонил Алексей Владимирович Баталов, мы говорили две ночи напролёт. Во ВГИКе есть целое направление, исповедующее традиции Московского Художественного театра, а я выкормыш этой школы. Приглашение взять актёрский курс во ВГИКе более чем лестное, но я отказался. Я мучился, не спал. Но я настолько патологически люблю свою профессию, а если учить — надо бросить всё. Надо себя целиком ребятам отдать.
А появляться один раз в месяц: «О, Николай Петрович!» — и убегать, раздавая указания ассистентам, — это несолидно.
Может быть, от невероятной загруженности, может быть, от того, что я играю такие роли — они меня омолаживают? В природе любой творческой профессии есть что-то детское. Классический пример — Татьяна Ивановна Пельтцер и Евгений Павлович Леонов. Несмотря на их интеллигентность и образованность, они до самой смерти в восприятии мира оставались детьми.