Я его искренне поздравил, правда, не упустил возможности с ехидцей заметить: «Ну и долго же ты все это писал». Он корпел над книгой «Моя жизнь до изгнания» лет десять, мне это казалось странным. Миша не обиделся, стал объяснять.
Михаил Шемякин: Понимаешь, каждая строчка оттачивалась. Я сразу взял за принцип то, как обычно работаю в театре. Например, с балетом. Балет рассчитан на восприятие подготовленного человека, не каждый его поймет и оценит. И когда я в Мариинском театре колдовал над «Щелкунчиком», то там постоянно присутствовали два Шемякина, один — постановщик, а второй — зритель. Тупой, не подготовленный к языку жестов зритель. И тот тупой меня постоянно спрашивал, поправлял: «Это кто у тебя? Это о чем»? И я все время решал задачи: как сделать нужный костюм, как придумать нужные движения, чтобы зрителю было понятно, о чем речь и кто сейчас на сцене — Колдун, Волшебник, Дроссельмейер, Щелкунчик…
Было важно не только самовыразиться как художнику, но и стать максимально понятным зрителю. Так и с книгой — я понимал, что надо говорить с читателем своим языком, не делать из автобиографии семейный альбом, все время думать о том, чтобы написанное было интересно не мне самому, а тем, кто откроет страницы автобиографии.
Ты наверняка прочел в свое время много других мемуаров, которые были написаны художниками, писателями, актерами… Что-то тебе пригодилось из прочитанного, когда работал над первым томом?
Михаил Шемякин: Нет, я в основном руководствовался короткими рассказами моего любимого писателя Чарльза Буковски. Есть два знаменитых человека с такой фамилией. Одного я знал лично, это диссидент Володя Буковский, которого в свое время советская власть обменяла на Луиса Корвалана. Мы дружили, год назад я специально поехал в Лондон, чтобы навестить его могилу. А еще был американец немецкого происхождения Чарльз Буковски — известный литератор.
Мне было важно показать, что представляло из себя то время и какими были мы, «леваки», «нонконформисты», «диссиденты»… Кстати, я всегда говорил о том, что мы не были диссидентами, мы, в отличие от того же Буковского, Якира, Марченко, не занимались политикой, не выступали против советской власти, мы были увлечены своим делом, но оно, это дело, оказалось по результату тоже антисоветским. Нас преследовали только потому, что мы рисовали не так, как повелевал союз художников, одевались не так, как требовал горком комсомола, читали книги, не входившие в школьную или институтскую программу. Это называлось инакомыслием и подпадало под обязательное наказание. Даже думать не так, как думали власти, было нельзя.
В день юбилея Михаил облачился в подаренные ему черкеску и папаху. Фото: Владимир Снегирев
Когда-то Бетховен писал своему другу: слова связаны, но музыка, к счастью, еще свободна. А в наше время преследовали и за «не ту» музыку, травили Шостаковича, Слонимского…
У тебя в книге безумное количество всяких точных и выразительных деталей — об атмосфере того времени, о людях, которые тебя окружали, о ситуациях. Как это возможно — сохранить в памяти так много картинок прошлого?
Михаил Шемякин: Ты видел мою библиотеку, где собраны книги по искусству? Видел. Но ведь, кроме нее, есть еще множество книг по философии, по литературе, по истории. Сотни томов. И все это прочитано, я с детских лет вот таким образом тренировал свою память.
Память — штука сложная, она что-то стирает, а что-то сохраняет навсегда. Включая звуки, запахи, имена… Через запах ты можешь перелететь на полсотни лет назад, окунуться в то время, которое тебе подсказывает сейчас твой нос.
Шемякин в Москве на презентации своей книги. Фото: Владимир Снегирев
Какие главы дались тебе труднее всего?
Михаил Шемякин: Труднее всего было писать о своем детстве, об отце, маме, о тех скандалах, через которые мы с сестрой прошли. Именно из-за этого я долго не хотел браться за книгу, все время откладывал. Начинаешь писать, у тебя на глаза наворачиваются слезы. Ведь почти каждый день приходилось видеть в стельку пьяного отца, героя Гражданской и Отечественной войн, кавалера восьми орденов Красного Знамени, видеть, как он жестоко обращается с мамой. Когда-то я хотел все это забыть, вычеркнуть из своей жизни навсегда, а тут пришлось не просто вспомнить, а все как бы заново пережить. А это очень непросто.
Сестра, когда читала эти страницы, то тоже не могла сдержать слез. Ей досталось: Таня в результате тех передряг серьезно заболела, все могло кончиться очень печально. Я-то парень, бросался с кулаками на отца, а вот ей приходилось прятаться по углам, сжавшись в комок.
Любому человеку, который берется за воспоминания, трудно удержаться от того, чтобы кого-то из недругов не облить помоями, не вспомнить старые обиды, не свести счеты… У тебя был такой соблазн?
Михаил Шемякин: Наверное, я принадлежу к редкой породе добрых людей, таких, о которых писал мой друг и однокашник Олег Григорьев. «Девочка красивая лежит в кустах нагой. Другой бы изнасиловал, а я лишь пнул ногой». Если серьезно, то ты прав — есть люди, которые копят старые обиды, никому и ничего не прощают, а при случае обязательно публично или втихую отомстят обидчику. Я же старался с юных лет воспринимать те бяки, которые допускались по отношению ко мне, как уроки судьбы, учился прощать. Если мы не будем прощать, значит, и нам не будет прощаться.
Сару (Сара де Кей — жена художника. — прим. «РГ») это всегда удивляло. Вот мы летим в самолете, она читает письма моих товарищей, натыкается на послание Олега Л., который в конце 60-х тоже входил в нашу группу под названием «Петербург». Обращаясь к кому-то из членов группы, он пишет примерно следующее: Шемяку надо нейтрализовать, окружить его своими людьми и так далее. Сара в шоке: «Как же так? Он месяц у нас в Штатах гостил, я его кормила-поила, да еще и сына с собой привез». Ну, было. И что же теперь — всю жизнь мне таить на него обиду?
Или был другой художник, мой очень близкий друг, я тебе про него рассказывал. Мы узнали, что в ленинградские времена он на меня «стучал», был завербован «органами». Но потом приехал в Америку, долго жил у нас, я ему помогал с лечением. Это нормально. Его давно нет на этом свете, а я каждый день в утренней молитве прошу Господа спасти его душу.
Кстати, про твою верную спутницу Сару. Как я понял, она тоже активно участвовала в процессе написания книги…
Михаил Шемякин: Я пишу от руки, никаких компьютеров, ты же знаешь. Она перепечатывает. Вношу правку. Она снова перепечатывает. И так много раз. В литературу она не лезла, но всю техническую работу вытащила на себе. Хотя Сара и сама пишет замечательно, она из семьи потомственных литераторов, издателей, интеллектуалов. Водолазкин был в восторге от ее текстов.
Ты называешь время своей юности «прекрасным», «романтическим», «замечательным»… И это несмотря на то, что был помещен в дурдом, что выдворили тебя из страны с пятьюдесятью долларами в пластиковом пакете. Эти эпитеты — дань молодости или существуют иные причины для того, чтобы так восторженно отзываться о тех годах?
Михаил Шемякин: Время, действительно, было особым. Кого ты сегодня назовешь ярким художником, актером, режиссером, ну, может быть, за исключением двух-трех фамилий. Мы же не можем всерьез говорить о Киркорове. А ты вспомни мое время — Володя Высоцкий, Булат Окуджава, Александр Галич… А дальше идут Ким, Визбор… А какие были поэты, собиравшие стадионы! Какие фильмы создавали. Книги. Сколько художников появилось. Почему? Потому что власть нас пыталась зажать, было четкое разграничение — «это мы», а «это они». Мы жили своей жизнью, очень интересной, наполненной. А сегодня все перемешалось, все крутится вокруг денег. Наш мир действительно был очень высоким.
Я старался с юных лет воспринимать бяки по отношению ко мне, как уроки судьбы, учился прощать. Если мы не будем прощать, значит, и нам не будет прощаться
Гете всю свою жизнь работал над «Фаустом». И есть там знаменитая сцена в таверне, когда Мефистофель говорит: «Вся бочка вытекла, на дне бурда. Невольно мысль приходит о финале». Из бочки и вправду почти все вытекло…
Там ты еще говоришь, что важно идти «путем Ван Гога». Это что за путь?
Михаил Шемякин: Он означает отречение от всего мирского, для тебя существует только одно — искусство и твое творческое «я». Ты все время борешься сам с собой, с собственными слабостями. Творческий путь Ван Гога продолжался всего семь лет, он начал заниматься живописью, когда ему было тридцать, а в тридцать семь покончил с собой.
Второй образец для меня — это Пабло Пикассо. Ему было абсолютно наплевать на то, что говорят галерейщики, какая на рынке конъюнктура. Он вдруг увлекается абстракцией и на самом пике интереса к этому жанру переходит к кубизму, он сводил тем самым галерейщиков с ума.
Уникальность твоих воспоминаний еще и в том, что ты иллюстрируешь почти каждый приведенный эпизод своими рисунками. Таких рисунков там около полутора сотен.
Михаил Шемякин: Из них новых, специально сделанных для книги — сто сорок пять. Ты на меня ворчал по поводу того, что работа над первым томом заняла десять лет, а ведь только одни эти рисунки потребовали от меня колоссальных усилий. Я их делал в размер книжной страницы, это фактически миниатюры, нагрузка на глаза была очень большая.
Книга была представлена читателям в декабре прошлого года. Ты получал какие-то отклики на свой труд?
Михаил Шемякин: Их великое множество. Миша Богин, кинорежиссер, он работал со мной над фильмом о Высоцком, утверждает, что книгу прочел трижды, говорит: «Как жаль, что ты ее написал только теперь. Она бы так пригодилась в молодые годы — прямо учебник жизни, она заставляет по-новому смотреть на мир». Не скрою, мне было приятно такое услышать.
Жанна Павлова, ныне известный искусствовед, а в пору моей юности — сотрудница Эрмитажа, прочитала первый том и тоже написала трогательное письмо. Вот я тебе сейчас зачитаю отрывок из него: «В анналах мемуарной литературы еще никогда не было таких текстов, такой памяти… Ты оказался прекрасным учеником своей многострадальной и поучительной жизни».
Приятно, что и профессиональные критики заметили: книга вошла в короткий список премии «Книга года», в шорт-лист премии «Большая книга».
Знаю, что сейчас ты пишешь вторую часть своей автобиографии. Как продвигается дело? На каком этапе находишься?
Михаил Шемякин: Первый том заканчивается моим выдворением из Союза. Сейчас описываю начало своей жизни на Западе. Это тоже очень сложный и неоднозначный период. Я столкнулся с тремя волнами эмиграции. Первая — после революции 1917 года: Ремизов, Бердяев, философы, белогвардейцы и прочие. Многих из этой волны я в живых не застал. Потом вторая волна, довольно мутная, это были в основном власовцы и бывшие узники фашистских концлагерей, не пожелавшие возвращаться из-за опасения попасть теперь в Магадан. Наконец, третья волна состояла из множества евреев и поволжских немцев, которым при Брежневе разрешили выезд. Немцы в основном осели в Германии, а значительная часть евреев отчего-то решила предпочесть своей исторической родине Соединенные Штаты.
Кроме того, третьей волной из СССР вынесло горстку таких, как я. Пассажиры своеобразного «философского парохода», только теперь отправленного в плавание не Троцким, а Андроповым, который вот таким образом очистил «духовное пространство России». Бродский, Шемякин, Марамзин, Мамлеев, Лимонов…. Группа этих «лишенцев» была небольшой, но зато очень шумной, привлекающей к себе внимание. Почти все они так или иначе вошли в историю.
***
…Один из эпиграфов, предпосланных книге, звучит так: «То, что меня не убивает, делает меня сильнее». Это слова Ф. Ницше. Собственно говоря, вся шемякинская книга об этом. С детских лет внешние обстоятельства гнули его к земле, а он выстоял, стал тем Мастером, имя которого знают и в Старом, и в Новом Свете.